Из спектакля “Ахматова. Свидетель“ (стихи; воспоминания М.Ардова, Бродского) Лит.композиция, режиссура: Д.Сердюк

“Этот день — 5 марта 1966 года — я не забуду никогда. В 11 утра в ленинградской квартире моего брата Алексея {Баталова} зазвонил телефон. Кроме меня там никого не было, я поднял трубку и услышал голос своего отца, он говорил из Москвы: — Миша, скончалась Анна Андреевна…“ () Далее фрагмент слов Бродского об Ахматовой. Фрагменты стихотворений “Я улыбаться перестала...“, “Творчество“ (1940), “Реквиема“. Музыка: Ф.Журавлёв. _ Л.Г.Сергеева: Ахматова “умерла 5 марта, в день, который, начиная с 1953, она отмечала как праздник. Она пережила Сталина на 13 лет. […] Союз писателей не решился выставить гроб для прощания в ЦДЛ, дабы «не омрачать радость Международного женского дня», а на самом деле испугался множества народу, который захочет поклониться великому русскому поэту Анне Ахматовой, мужеству несломленной женщины. Думаю, Мамардашвили мог и Ахматову иметь в виду, когда говорил о «воссоздании классического мужества в неклассическое время». Вот и стоял гроб в морге, пристроенном к странноприимному дому графа Шереметева, в небольшой комнате с голыми казенными стенами. Это так соответствовало долгой бездомности и безутешности Ахматовой. «Я не в свою, увы, могилу лягу…». Лицо у Анны Андреевны было строгое и скорбное. […] Смерть Ахматовой символизировала прощание […] с Серебряным веком русской литературы. Комната, где стоял гроб, скоро перестала вмещать желавших проститься с Ахматовой. А люди все шли. Нас просили поторопиться с прощанием, так как следом нужно было вносить гроб другой пожилой женщины, за ней шли человек семь. Не только при жизни Ахматова была «с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», но и после смерти. Двор перед моргом был тоже переполнен. [...] ...друзья рассказали мне, как подъехала к моргу машина с цинковым ящиком, чтобы погрузить в него гроб, а дальше — в самолет. Гроб с Ахматовой вынесли, и тут выяснилось, что он не входит целиком в этот ящик, гроб начали обстругивать и уменьшать. Анна Андреевна сказала бы, что «все происходит на ахмОтовском уровне». А я бы сказала, что ее сопротивление советской власти продолжалось и после смерти. ...у Николы Морского загодя собралось много народу. [...] Еще в Москве жена Тарковского, попросила меня приглядеть [...] он убит горем и едва держится на ногах. После отпевания, такого умиротворяющего и величественного — «… молимся о упокоении души усопшей рабы Божией новопреставленной Анны и о еже проститися ей всякое согрешение вольное же и невольное… содеянное словом или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог прости… Со святыми упокой…», гроб повезли в Дом писателей. Огромная толпа двинулась за гробом. В Доме писателей в узких коридорах сжимало, как в тисках. А.Каминская кричала: «Дайте пройти сыну! Пропустите сына!». И протискивалась в толпе, держа за руку бледного Гумилева. Вот уж воистину — «Какой сумасшедший Суриков мой последний напишет путь?». Какая-то пожилая женщина, оказавшаяся рядом, выдохнула: «Господи, никогда такого не было». Муравьев ответил ей: «Вы правы — последний раз в этом городе такое было в 1837». [...] У самых дверей меня остановил Бродский и отвел в сторону, где стояли Басманова и Найман. Так я и осталась у гроба Ахматовой, пока говорились официальные дубовые речи. Опершись о мою руку, стоял Тарковский и горько плакал. Когда стали прощаться, он подошел к гробу и часто-часто начал крестить Ахматову. [...] В Комарове народу было намного меньше. Прямо у отверстой могилы стоял открытый гроб, падали крупные снежинки на лоб Анны Андреевны и не таяли. Лицо у нее удивительным образом изменилось: стало спокойное, умиротворенное, прощающее, прекрасное. Вчерашняя скорбь и суровость отлетели. Так не касалось Ахматовой все то, что, заикаясь, казенно произнес С.Михалков. Вокруг шумели ее любимые комаровские сосны, было бело от снега, у гроба стояли сын и ее «небесный хор» — четыре молодых поэта, все они стали сиротами. На следующее утро за мной зашел Бродский и повел меня по ахматовским местам. Прежде всего к Фонтанному Дому, проникли мы сюда через лаз, который знал Иосиф, к флигелю, где жила Анна Андреевна. Иосиф показал мне ее окно, в него по-прежнему смотрелся клен. Стихи Ахматовой, встречи с ней, ее незабываемое прекрасное лицо, могила в Комарове, Фонтанный Дом, Бродский — все слилось воедино и осталось в душе навсегда. Той ночью мне первый и последний раз в жизни приснились стихи, запомнила я только одно четверостишие об Анне Ахматовой: Она от Пушкина вела родство И охраняла то же божество, И те же нити, вечности полны, Все пронизали, с неба до земли. А через 3 года я родила дочь и назвала ее Анной...“ ()