Нобелевская премия и травля Б.Пастернака. Начало курса пастернаковеда К.Поливанова “«Доктор Живаго» Бориса Пастернака“

Как роман запретили на родине и прославили за рубежом и при чём здесь лягушки и экскаваторщик. Контекст: Постановление 1946 года о журналах, подавление Венгерского восстания. Лектор — доцент школы филологии ВШЭ, автор диссертации на соискание степени PhD о романе «Доктор Живаго». Весь его курс: О.Лекманов: “гражданское мужество автора подтвердило идеалы его героя. [...] Биография Живаго намеренно и многопланово соотнесена с трагической историей России первых тридцати лет XX века: как и «Войну и мир», роман Пастернака можно назвать книгой о том, кто мы такие и почему мы стали такими, какими стали. Сам автор писал о книге: «Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального и подробно разработанного, как в идеале, у Диккенса и Достоевского, — эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое». Пастернак начал писать роман в декабре 1945 года, финальные изменения были внесены в декабре 1955-го — январе 1956 года — основная работа над текстом ведётся в едва ли не самый мрачный период истории России, в последние восемь лет жизни Сталина. Пастернак пишет роман без малейшей самоцензуры и оглядок на законы советской литературы: трудно представить себе что-нибудь более выламывающееся из советского контекста, чем христианский роман о подлинной, нецензурированной истории России первой половины XX века. «Живаго» не вписывается не только в канон социалистического реализма, но и в рамки так называемого хорошего вкуса, сформированного в первую очередь модернистами, в том числе и самим ранним Пастернаком. В «Докторе Живаго» Пастернак позволил себе быть многословным и до мелодраматизма сентиментальным («А ты всё горишь и теплишься, свечечка моя ярая! — влажным, заложенным от спанья шёпотом тихо сказала она»). Его роман буквально переполнен чудесными предзнаменованиями, подслушанными разговорами, ангелами-хранителями, неожиданными встречами и многозначительными совпадениями. Автор одной из лучших работ о «Докторе Живаго» Ю.Щеглов назвал это «авантюрно-мелодраматической техникой» позднего Пастернака. Щеглов отмечает, что Пастернак «обратился к повествовательным приёмам западных авторов, отчасти уже перешедших в разряд «детского» чтения: В.Скотта, А.Дюма, Гюго, Диккенса, Конан Дойла». Пастернак добивался сильного и непосредственного воздействия своей поздней прозы на читателя («как на ребёнка»), и в этом «простодушные» приёмы Диккенса помогли ему лучше, чем изощрённые стилистические ходы А.Белого или Пруста, а «Повесть о двух городах» Диккенса оказалась для него едва ли не более важным источником вдохновения, чем «Война и мир». Фраза из письма Пастернака отцу (1934): «…Я спешно переделываю себя в прозаика диккенсовского толка». Так же как и в «Повести» Диккенса, где речь идёт о событиях Великой французской революции, «революционному террору… противостоят в романе идеи христианского гуманизма, милосердия и пафос личной жертвенности»⁠. Было бы наивно полагать, что, работая над романом, Пастернак полностью проигнорировал собственный писательский опыт прежних лет (в том числе и совсем ранний опыт футуристического, авангардного поэта), даже если он к этому сознательно стремился. [...] Пастернак начинает читать близким и знакомым фрагменты из романа ещё до окончания работы над ним, и практически все первые слушатели текста — Ахматова, Корней и Лидия Чуковские, А.Эфрон, — отмечая его достоинства, всё же испытывают недоумение: как пишет Ахматова, «мне хотелось схватить карандаш и перечёркивать страницу за страницей крест-накрест». Пастернак писал В.Авдееву 25 мая 1950: «Почти все близкие, ценившие былые мои особенности, ищут их и тут не находят». [...] Для советских писателей даже простое неучастие в кампании травли оказывается актом гражданского мужества, для писателей мировых защита Пастернака становится делом чести. Единственный, кто даже в этой ситуации продолжает высказываться о романе в презрительном тоне, — Набоков: роман о «лирическом докторе с лубочно-мистическими позывами и мещанскими оборотами речи» упоминается на страницах «Лолиты». Уже в 1965 вышла экранизация, которая для западной аудитории едва ли не подменяет собою роман: заснеженные поля, купола и берёзки из него надолго становятся расхожими символами России. На Западе «Живаго» до сих пор воспринимается как самый важный русский роман XX века (наряду с «Мастером и Маргаритой»), в то время как для постсоветского читателя это в первую очередь символ сопротивления художника тоталитарной власти — и уже потом факт литературы. Впрочем, освоение текста Пастернака масскультом идёт и в России, примеров тому множество — от сериала по сценарию Ю.Арабова до ресторана «Dr. Живаго» напротив Кремля.“ (анализ всех аспектов романа: ). Роман как исторический и прототипы Живаго: