Самуил Лурье. Лекция о Бродском (1988)

Лекция о Бродском, прочитанная в 1988 году в Центральном лектории Общества “Знание“. “...Перед тем как прочитать обвинительное заключение и приговор, я хочу прочесть самое главное, может быть, стихотворение Бродского этого времени, оно называется “От окраины к центру“. Это главный жанр Бродского - длинное стихотворение, в этом трудность моя и ваша, слушать трудно; зато какое наслаждение было слушать, когда он сам их читал. Чем длиннее было стихотворение, тем у него больше хватало голоса, и в стихах так получается - у него усиливался разгон, усиливалась образная мощь, и от этого всего казалось, что вы с каждой новой строфой взлетаете на какую-то новую высоту, совершенно удивительное чувство. Хотя были случаи, когда в маленьком узком душном зале Союза писателей люди не выдерживали этих длинных стихов и даже падали в обморок, потому что голос его физически давил на перепонки. Это стихотворение - манифест и последний шедевр молодого Бродского, в котором видно всё, о чём я здесь говорил. Огромная светящаяся панорама жизни, которая вся видна сквозь музыку, ощущение невероятного объёма судьбы, и ещё - полное отсутствие автопортрета. Это редкий случай в мировой поэзии, когда человек с таким сильным романтическим сознанием совсем не пишет о себе, совсем не любуется собой, не строит характер. В советской поэзии это вообще поразительная редкость, обычно даже хорошие поэты - скажем, Винокуров, Слуцкий, Межиров - всё равно строят характер: либо через “я“, либо через “ты“ устраивают свои отношения с действительностью. А здесь автор как бы устраняется, уходит вглубь перспективы, открывая нам всю панораму жизни - это очень странно, и это тоже само по себе свидетельство огромного эпического дара. И, наконец, ещё одна черта, очень существенная для Бродского в дальнейшем, это постоянное желание - может быть, от ощущения невероятной полноты, интенсивности накатывающих потоков жизни, - желание отстраниться хоть на секунду, остаться одному, почувствовать себя, остаться наедине с собою, свести с собою какие-то счёты, быть свободным от этих наплывающих волн жизни. ... Когда это [протоколы суда] читаешь в подлиннике, охватывает какое-то невыносимое удушье. Мне рассказывали люди, присутствовавшие на этом суде, что когда объявляли приговор, когда подтянутые, со спортивной выправкой молодые люди не пускали почтенных людей в зал, вообще всё это происходило в крохотном заплёванном зале, куда допустили всего несколько человек, а большинство были подсадные, которые хохотали, перебивали, выкрикивали - всё это было совершенно возмутительно, и думалось о Вере Засулич. Это же была гражданская казнь, гражданская смерть. ... Если так было для свидетелей, если так это для нас, когда мы 25 лет спустя читаем эти протоколы, то что же было с этим 24-летним молодым человеком, которого публично и в печати называли лоботрясом, изменником Родины, сочинителем тарабарщины, гениальничающим подонком? Пушкин даже в зрелом возрасте страдал от пущенной когда-то сплетни о том, что его высекли в Третьем отделении. А вот представьте себе, что с Бродским это и в самом деле, в реальности, в жизни произошло. Перед нами обесчещенный романтик. И поэтому - я думаю, что только поэтому - произошло то, что произошло. Я уверен, что рано или поздно собрание сочинений Бродского станет достоянием хотя бы самых молодых из присутствующих в этом зале, и они увидят, как с 64 года - и навсегда - уходит из стихов Бродского музыка, уходит романтическое освещение, уходит та скорость движения стиха, всё совершенно переменяется. Меняется сам принцип подхода к слову и стихотворному размеру, мы сейчас это увидим. Бродский никогда больше об этом не говорил; видит бог, он никогда не пожаловался, никогда обо всей этой ужасной истории не упомянул. Но он никогда не позволял печатать - и сам не печатал за границей - все эти стихи, которые я вам читал. Он их не любит, не хочет о них вспоминать, для него не существует его молодость, вот эта его поэзия. Поэтому он не называет Жуковского или Гёте в числе своих учителей. Он себя теперь числит от Кантемира, через Державина. Он стал другим поэтом, другим человеком“.